Вячеслав Кашицын - Ни стыда, ни совести [сборник]

Я помолчал, потом сказал:

— Знаете…

— Женя.

— Знаете, Женя, тут некоторые считают, что я сумасшедший. Но я все больше убеждаюсь, что я-то как раз нормальный. А вот мои посетители…

Он снова искренне, заразительно расхохотался.

— Пять баллов. Но, согласитесь, эта версия гораздо убедительнее, чем версия следствия. Ведь вы, — он снова улыбнулся своей фирменной улыбкой, — чудовище и есть. Не материальное. Человек, которому приходят такие мысли и который их реализовывает, — уже не человек. Бог, зверь, кто угодно, но не человек.

— Знаете, вы мне надоели. Почему бы просто не написать так, как было? Я понимаю, вы не поверите, но думаете, я не сокрушаюсь по поводу… всего этого?

— А как было?

Мне тяжело было снова объяснять все незнакомому человеку, снова возвращаться к аварии, и я промолчал.

— Дело в том, Игорь, что в несчастный случай никто не поверит. Вот это-то и сочтут настоящей ложью. Лучше уж версия следствия.

— А если… — я вдруг почувствовал, что меня несет куда-то под откос, — если я вам скажу, что по пути мы подобрали человека, который попросил подвезти его до места, которого не было, и после аварии его не обнаружили в машине? И что этот человек был у меня недавно вот здесь, в этой камере?

Он усмехнулся.

— Я сказал бы: это сюжет.

Он не стал требовать от меня немедленного ответа и сказал, что зайдет через несколько дней, а я тем временем обдумаю предложение. Он мог и не затрудняться: я и без этого был согласен. Не то чтобы его аргументация меня убедила, но я решил из двух зол выбрать меньшее: раз уж общаться с журналистами мне все равно придется, так лучше, наверное, выносить одного, чем многих… Он был прав: мне не было безразлично, что обо мне подумают. Особенно друзья. Меня не пугала абсурдная версия, которую он выдумал, — напротив, я решил не защищаться и не оправдываться, будучи уверен, что никто не поверит в эту дичь. Кроме того, он, уходя, предложил мне нечто, что соответствовало и моим непосредственным намерениям. А именно: изложить письменно мою «историю».

Ему нужны были факты; я же надеялся, что сквозь ткань моей «автобиографии» проступит то, на что намекал Дервиш.

Я попросил у надзирателя карандаш и бумагу, сказав, что хочу сделать заявление. И погрузился в работу.

Вот что — за несколько дней сосредоточенного воспоминания — я написал (кое-что я вымарал в связи с последующими событиями).

Агишев И. Р.

Из материалов дела

…Где искать?

Ведь моя жизнь, положа руку на сердце, не сильно отличается от жизни любого другого человека.

Или в тех самых мелочах, в тех самых «общих местах» моей жизни и кроется ответ, и мне следует рассмотреть себя под лупой с самого детства? Или я должен вспомнить то именно, что отличало и отличает меня от других, судьбоносные и поворотные моменты, ведь это логично?

Я не знаю, честно.

Как получится, так получится.

Родился, учился, женился… Все-таки я не вижу смысла описывать всю мою жизнь до сегодняшнего момента, так как много в ней, как и у всякого другого человека, лишнего и неинтересного.

И зачем я обманываю сам себя? Чего я боюсь? Ведь я очень отличался от других, с самого детства. И, возможно, тут и кроется разгадка.

В детстве я был любознателен, наивен и, как любила говорить сестра, «болезненно восприимчив».

Как сейчас помню, был у нас во дворе хромой бездомный. И мы с мальчишками любили его дразнить — то палку у него, заснувшего на скамейке, украдем, то ударим его и убегаем. Не помню, как его звали. И вот этот калека как-то поймал меня, как-то ему это удалось, не помню каким образом. Я думал, он меня побьет, но он потащил меня к себе в сарай (мы жили на частном секторе) и долго рассказывал о своей жизни. Предлагал выпить. Играл на расстроенном баяне. Рассказывал, заливаясь слезами, о войне, о первой любви. И мне, ребенку, вначале жутко было страшно и хотелось дать стрекача, а потом жалко его, и, наконец, я проникся к нему чем-то вроде симпатии, и мне было больно и стыдно вспоминать, как мы до этого с ним обращались. Я не перестал водиться с мальчишками; но в их забавах с этим бездомным больше не участвовал. А потом он куда-то пропал. А сарай сгорел.

Или еще…

Помню, как-то в одну из своих командировок отец, помимо конфет мне и сапог матери, привез Насте джинсы. Настоящие, американские. Не все тут меня поймут, но те, кто родился в СССР, знают, что значил тогда для девушки такой подарок. Не помню, по какому поводу она надела их в школу (вообще-то, тогда такое не приветствовалось, но началось уже то, что называется «перестройка»). И их порезали. В раздевалке на физкультуре. Не спрятали, заметьте, не украли, а именно порезали — так, что восстановить было нельзя. Я думал, Настя сойдет с ума. Она тогда закрылась в своей комнате, никого не пускала и чуть не отравилась таблетками. А я всем сердцем страдал и сочувствовал ей, хотя, в общем-то, не мог понять, как можно так убиваться из-за вещи.

Вы спросите, зачем я обо всем этом рассказываю? Ведь такие эпизоды — проявления необъяснимой жестокости людей или несправедливости судьбы — встречаются на каждом шагу, и у всех без исключения есть этот опыт, и каждый из нас принимает это и учится жить в согласии с миром, в котором, помимо недостатков, есть и неоспоримые достоинства? Да, все так. Только я с этим никак не мог примириться. И жить в таком мире не мог. И каждый такой эпизод — а их было множество — всякий раз был для меня откровением, и потрясал меня и подавлял, как в первый раз.

Собственно, я этим жил. Эти случаи как бы прорывали ткань повседневности, открывая мне что-то общее. Нет необходимости добавлять, что я вел дневник и в нем пытался разобраться, почему так происходит и что я должен с этим делать. То, что этот газетчик назвал «любомудрием» или «философией жизни», для меня было важнее, чем деньги или карьера (понятие, которое тогда уже начало входить в обиход). Это было — основное.

Вначале, впрочем, мои размышления были связаны с нашим материальным положением: я искренне не мог понять, почему и мать и отец вынуждены работать допоздна за копеечную зарплату, отец — на заводе, мать — в школе-интернате, почему сестра вынуждена носить обноски, почему я, в конце концов, всегда остаюсь один и ни у кого не хватает на меня времени? Этих «почему» было бесконечное множество, и, войдя в более или менее сознательный возраст, я твердо решил, что у меня все будет по-другому.

Интуитивно я понял, что для того, чтобы реализовать мои намерения, нужно хорошо учиться. Так же, как старшая сестра. Или лучше. Не все мне удавалось — в частности, химию и физику я не переносил, но закончил школу я вполне сносно, хотя и без отличия (Настя претендовала на медаль).

Я тут не останавливаюсь на самой школе, на том, что там происходило: нахождение «в коллективе», борьба за место в иерархии, компании, девочки, драки — все это было и через все это я прошел, не приобретя, в сущности, друзей или врагов. Я не уклонялся от «мужского» выяснения отношений и, пользуясь тем, что хорошо учился, помогал кому нужно было, но все же, не будучи «чужим», так и не стал «своим». Я знаю, многие считали меня странным — время от времени моя сущность пробивалась наружу, и я выражал искреннее недоумение по поводу школьных законов (которые, конечно, представляли собой законы общества в миниатюре), и тогда все вокруг приходили в краткое состояние ступора, а я, опомнившись, опять залезал в свою раковину. В общем, я, будучи не такой, как другие, притворялся таким, как все. У меня даже была девушка — довольно невзрачная особа, ни фамилии, ни имени, ни лица которой я даже не помню.

Кстати, о девушках. Знакомство с ней, по сути, вычеркнуло из моей памяти всех, кто был «до», но нужно признать, что в школьные годы я настолько был озабочен своим желанием «вырваться», что то, что у меня нет достойной подруги, никак не задевало моего самолюбия. Наверное, я подспудно осознавал тогда, что каждый человек приходит в этот мир один и уходит один — по крайней мере, в отношении себя я так считал.

Я хотел уехать. Вырваться из этой удушливой атмосферы нужды и безысходности. Жить по-другому.

Как человек.

Обычная история, скажете вы? Да, обычная. Но до тех пор, пока она не становится личным переживанием — и я, и сестра слишком много перенесли, чтобы навсегда постараться забыть Навашино.

Разумеется, в конце концов мы оба покинули этот город.

И Настя уехала первой.

Почему-то мне никогда не приходило в голову, что она тоже имеет право на самостоятельную жизнь. Очевидно, мне представлялось, что так будет всегда: она будет напряженно учиться, работать в поте лица (в прачечной, в столовой), ухаживать за родителями и еще приглядывать за мной. Но оказалось, что у нее свои планы.